Моя дочь родилась в последний день осени вместе с первым снегом.
Мне было восемнадцать, я была дура дурой и приползла в роддом на рассвете, стуча зубами и спешно дописав прощальное письмо всем родным и отдельное любимому мужу, потому что всерьез собралась умереть в родах. А че, не надо было? Это бы вы мне тогда сказали..
А мне посоветоваться не с кем было, и в голове крутилось, как там у Толстого — «родами, родами, умрете, матушка, родами».. Начитанная я была, да, но дура дурой..
В общем, притащились мы с папкой моим в роддом, он трясется еще больше меня и белыми губами улыбается криво. Сдал меня зевающей санитарке, дверь железная лязгнула перед его лицом, и пошло — анкеты, карты, анализы, прочая радость. Потом добрый усталый дяденька доктор, осматривая меня, хмыкнул:
-Че принесло-то?
-Дык это, схватки..
-Да какие там схватки, еще и близко не они..
Ну, чего уж, казенную рубаху серого цвета с завязочками на спине надела — назад пути нет.
Отвели на дородовое, где началась поэма с пробами Зимницкого и прочими Нечипоренками… Кто знает, тот уже передернулся, а кто не — тому и не..Ну не пролеживать же харчи зря?
Лежу, слушаю однопалатных умных женщин, баночки под кроватью коплю и думаю о своем.
Во-первых, радуюсь, что еще немного поживу, недельку-другую, но поживу же еще.
Во-вторых, рыдаю, представляя, как мой уже вдовеющий любимый муж ростит мою кровиночку один-одинешенек, и как они приходят на могилку приносить маме (мне) сирень белую и не белую тоже. Рыдаю в уме, потому что стесняюсь.
В-третьих, придумываю имя мужское и женское, потому что непонятно было, как у меня живот торчит — огурцом или все-таки…
Я же девочку хотела, только имя придумать не могла.А за окном, заметьте, шел 82 год и «Хождение по мукам» по телевизору. Поэтому имя-то уже было предопределено, только я этого пока не знала.
А потом мне приснился сон. Просто голос. Голос сказал мне: «Родится, когда пойдет первый снег» и еще «Три триста пятьдесят». Спокойно так, без пророческой истерики.
Я даже внимания не обратила.
Ну вот, отлежала я честно свою неделю, и докторам стало жалко казенной каши. И на очередном осмотре меня спрашивают: «Ну че, когда рожать будем?» Я говорю: «Когда-когда.. когда скажете, тогда и будем.» Мне-то все равно помирать..
Решили тридцатого, потому что я так вроде насчитала по своим прикидкам. Сейчас думаю, сказала бы двенадцатого, было бы 12.12! Красиво. Но тогда этой мельтешни с одинаковыми цифрами еще не было. Как написано в карте — так и сделали.
Ну и пошли мы с утра тридцатого. Волнуюсь, как перед экзаменом. Но осознать, что я не математику иду сдавать, не могу, все как-то не всерьез, на автопилоте.
Клизмы-шмизмы, кресло, пузырь, кровать железная, рубашка короткая, халат уже брошен в угол, потому что сразу схватки так по-серьезному, без предварительных вступлений. Вот когда я поняла, в чем разница, и почему так веселился дяденька на приеме — схватки через пять минут, это тебе не предвестники смешные!
А через полчаса я уже пела песни тоненьким прерывающимся голоском, потому что никаких там резиновых мячей и прочей модной фигни у нас не было, и другого способа не орать я не нашла.
Санитарка неодобрительно качала головой и кричала мне: «Закройся, бесстыдница!». Но мне уже не до нее было совсем. Рубашка, говорю, совсем короткая была.
А осознания так и не наступило. Ну вот все как-то мимо и само собой: я отдельно, а выкрикивающий песни колобок в задравшейся серой рубахе — отдельно.
И еще помню соседок по палате. Одной кололи наркоз, потому что она вторые сутки и устала, а вены нету, не найти вены; вторая, протошнившись над раковиной, долго удивлялась наличию кислой капусты в том, что в раковине: «Нет, ну ты представляешь? Я же вчера ее ела! А она вот! После всего!»
И это все не противно, не удивительно, не странно — это все мимо.
И, как теперь выясняется, — осталось навсегда…
Но вот стадия песен сменилась финальной стадией с криком «ААА! НИКОГДА! НИКОГДА БОЛЬШЕ!», и хихикающая над моим радикализмом санитарка повела меня на стол.
Я еще успела подумать «Ура! Наконец-то!», и мысль закончилась как класс.
Я помню почти все не слишком аппетитные подробности, хотя тогда они точно проходили, минуя мозг, сразу в долговременную память и записывались там навеки. Зачем-то.
Зато я точно знаю, какая фраза является с тех пор (и неизменно) для меня абсолютным индикатором счастья: «Спокойно! Роды заканчиваются!»
А когда мне показали красненько-синенькое в белых пятнышках, сморщенное и лысенькое мое прекрасное дитя и сказали: «Превосходная девочка!», я тут же выдохнула «Дашенька!» и посмотрела в окно.
Шел снег. Первый в этом году.
Голоса врачей слышались как бы издалека: «Вес три триста пятьдесят, рост пятьдесят два сантиметра, девять баллов…»
Хлопья снега, белые, пушистые, летели, совершенно как в кино.
Моя дочь музыкально орала, совершенно как ее мать два часа назад.
Это были счастье и любовь. Совершенные.
Навсегда.