Я тут давеча ходила в купат холим, в смысле, в полуклинику местную. Познакомиться, представиться, подружиться, в конце концов…
Вот плиточки из тамошней мозаики. Без лирики, какая лирика рядом с анализами, я вас умоляю…

Доктор Татьяна, молодая строгая женщина, быстро пролистывает все мои бумажки, ворчит себе под нос с легким акцентом, хмурится, спрашивает, — Это все? Это вам в Питере назначили? Правда? И это тоже там?
Качает головой: — Но это же вчерашний век, это во всем мире никто не назначает!
Вздыхает, ещё раз переворачивает бумаги и твёрдо заключает: — Да, Питер подкачал, беэмет! (на самом деле).
Не могу не вспомнить: «Поднимите майку. Ой, нет, опустите! Кто вас лечил, как я вас буду спасать?»

В очереди к медсёстрам приятный дядька совершенно американской наружности — загорелый до черноты, в шортах, майке и бейсболке — сердится на медлительность сестёр (я так думаю), призывает в свидетели других страдальцев, потом обращается ко мне, бурно жалуясь на что-то и требуя поддержки. Уловив мой тупой взгляд, спрашивает: ты что, не понимаешь? Я, как Никулин, бодро отвечаю на иврите: не-а, ничего не понимаю!
Он воздевает очи горе и повторяет мне всю фразу медленно, по слогам, как двухлетнему ребенку. Я киваю и делаю такое правильное лицо соратника. Он удовлетворенно улыбается.
Ну что сказать: если бы я знала все эти слова, я бы его таки действительно поняла!

Приятная старушка пытается проникнуть в кабинет врача передо мной. Заглянув в Гугл (наша учительница иврита говорит: Гугель!), хочу спросить, записана ли она, и есть ли она в очереди. Получается не очень, и она, помотав головой, спрашивает:

Ты недавно приехала? Трудно говорить?
Я признаюсь, что таки да, я ола хадаша и имею кцат-кцат иврит.

Сколько ты в стране, три месяца, год, два года?
Я смеюсь.Три недели, — говорю я.

Но ты же говоришь, — удивляется она. — Ты учила язык там? Молодец!

Но я ничего не понимаю пока, — грустно констатирую я.

Глупости, – твёрдо говорит она, — все ты понимаешь. Но если тебе лучше на русском, я могу на русском, я, правда, уже лет тридцать на нем не говорила.
И немного помедлив, переходит на слегка заржавевший русский с милым польским акцентом. И от этого медленного пришепётывания её слова кажутся более выпуклыми, более значительными.

Иврит очень трудный язык, не похожий ни на что! Знаете, почему? Бог сказал, что мы лучше всех! (Поднимает палец и смеётся). Поэтому у нас должна быть своя страна! (Заглядывает мне в глаза). И свой язык, очень трудный язык. Чтобы никто не понимал, только мы. (Смеётся и машет рукой). Вы не верите? Не надо, никто вас не заставляет верить (улыбается), но это так, мне 89 лет, я знаю, что говорю!

Сколько?! — вскрикиваем мы одновременно с соседкой? — Да не может быть!!

Хотите теудат зеут? (Со скромной гордостью).

И, пользуясь моим остолбенением, проскальзывает к врачу.Мы с соседкой переглядываемся, и в ее глазах я вижу то же чувство: Барух ашем, чтоб мне такие же 89!
О, шма Исраэль, шма Исраэль!