Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им…
Как там в Ливии, мой Постум, — или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?
И. Бродский.
Я просыпаюсь рано утром, быстро заглядываю в новости — не случилось ли чего совсем ужасного за ночь; какие новые правила ввело поздним вечером наше паникующее обалдевшее правительство, которого нет; потом сама перед собой притворяюсь, что сплю, и слушаю удодов и прочее щебетанье.
Птицы оживились и сильно преумножились — гонять их некому.
Кошки тоже слегка дезориентированы, но быстро втыкают в обстановку. И если раньше они порскали по углам, стоило лишь подойти, то теперь они решают свои весенние разногласия прямо на дорожках, нетерпеливо шипя на меня, пробирающуюся бочком — давай, дескать, чеши в свой карантин, не задерживайся..
По улицам Хайфы гуляют кабаны и лисы. В Иерусалиме видели оленей, объедающих придорожные кусты.
На Тель-авивских пляжах, небось, вовсю резвятся русалки, да кто ж их увидит: отели закрыты, гулять запрещено, пески вдоль моря пустые и чистые.
Мир сузился до размеров трёх окон и двух улиц — улицы с этой стороны и улицы с той стороны.
И звуков.
Все теперь гуляют в квартирах поближе к открытым окнам, невинно распахивая свою жизнь миру.
Я слышу, как шипит масло у соседей слева — очень приличная эфиопская семья. Они садятся за ужин, нет, трапезу, с неисчисляемым количеством детей и громко горюют, что гостей не позвать.
Слышу, как надсадно кашляет соседка со второго этажа — явно высунулась из окна и тяжело дышит. Раньше я ей бы посочувствовала, теперь думаю, что ж ты, зараза, кашляешь в народ, и какое счастье, что я живу выше, а вирус тяжелый и вверх не полетит.
Слышу, как поёт сосед справа. Он темный, как безлунная ночь. Даже, если он поёт какую-то попсу, она у него получается вековым напевом кочевника.
О, а это знакомый местечковый говор снизу, настолько густой и характерный, что я раньше думала, они таки притворАются ради смеха. Потом поняла — таки нет, они так живут.
А, и все, все кинулись стирать и вывешивать снаружи белье, наверное копившееся годами — занавески, покрывала, какие-то рюшечки непонятные. Белье болтается на весеннем солнце и напоминает мне Венецию. Бедную Венецию…
А окно, которое на улицу с той стороны, выходит прямо на местную иешиву, очаг сопротивления и непокорности.
Говорят, ортодоксы сказали в ответ на требование закрыть синагоги: мы лучше умрем, но не будем жить, как гои. И умрут же. Самый большой процент заражений пока что — через синагоги. Наш прогрессивный мэр, устав их уговаривать, просто заварил засов на дверях центральной синагоги. Скорее для собственного спокойствия. Потому что они не сдадутся.
Вон, слышу, в нашей иешиве просто праздник какой-то: много людей пляшет и громко поет хором.
Подъезжает полиция, очень вежливо через мегафон пытается призвать к порядку. В ответ они врубают свой громкоговоритель и запускают Шма Исраэль на полную громкость. Я четко представила, как они с вызовом смотрят на этих бедных полицейских, выкрикивая древние слова и представляя себя защитниками храма.
Когда они после молитвы перешли к скандированию Ам исраэль хай, полицейские почесали в затылках и начали подпевать. Потом спохватились и ещё более вежливо попросили уменьшить звук и разойтись, иначе, вы же понимаете, уважаемые, штраф пять тысяч шекелей буквально каждому. Уменьшили звук.
Полицейские уехали.
Снова увеличили звук, пропели ещё одну молитву, защитили достоинство и успокоились, разошлись.
Жестоковыйные, упрямые, вечные…
О шма Исраэль!